Война за память о войне

Музейщик с войны

Николай Никулин (1923–2009) — известный специалист по нидерландской живописи XV — XVI веков. Вернувшись с Великой Отечественной, он поступил в Ленинградский государственный университет. Учился у знаменитого искусствоведа, третьего мужа Анны Ахматовой Николая Пунина. Когда в 1949-м, на фоне борьбы с «космополитизмом», Пунина арестовали, Никулин был одним из немногих, кто не побоялся поддержать профессора. В августе 1953 года Пунин погиб в лагере в Воркуте.

История жизни Никулина со стороны выглядит скучно, как и многие биографии людей дела, богатые внутренними событиями, но бедные внешними. Еще во время учебы Никулин пришел в Эрмитаж, где проработал 60 лет, до конца своей жизни. Планомерно развивался как специалист — от экскурсовода до ведущего научного сотрудника, члена ученого совета, хранителя коллекций нидерландской (XV — XVI вв.) и немецкой (XV — XVIII вв.) живописи.

Жил искусством, наукой, музеем. К материальным условиям относился равнодушно. Дочь Никулина Лидия вспоминала, как на ее вопросы о покупке дачи отец отвечал: «Зачем это тебе нужно? У нас есть Эрмитаж». В 1964-м начал преподавать в Институте им. Репина (сейчас — Академия художеств), где проработал почти 40 лет и воспитал несколько поколений серьезных искусствоведов.

Арт-критик Кира Долинина писала: 

Никулин участвовал в создании выставок, выстраивал разделы постоянной экспозиции, написал более 200 научных работ. Но была и другая сторона жизни — коллеги знали о ней немного. Николай окончил школу в 1941 году и сразу пошел в армию, воевал на очень тяжелых направлениях — Ленинградском и Волховском фронтах. Как пехотинец и артиллерист участвовал в операциях по прорыву блокады Ленинграда, которые обернулись чудовищными человеческими жертвами. Война для Никулина закончилась в Берлине. Он был четырежды ранен, награжден двумя медалями «За отвагу» и несколькими орденами.

Пережитое глубоко засело в сознании ученого. В 1975 году он испробовал «терапию письмом» и написал основную часть будущих «Воспоминаний о войне». На протяжении многих лет рукопись жила «в столе» и о ее существовании знали только близкие. В 1990-е она распространились чуть шире. Тогда с текстом ознакомился Василь Быков. Известный писатель-фронтовик горячо одобрил мемуары и выразил сожаление, что они не изданы.

Но в конце 1990-х появились лишь небольшие отрывки в военно-историческом журнале «Новый часовой». Публиковать «Воспоминания» Никулин до последнего не хотел. Историк Кирилл Александров писал: 

Текст жил в виде распечаток, а затем 13 самодельных книжных экземпляров, сделанных при помощи ксерокса в Эрмитаже. Искусствовед Илья Доронченков рассказывал: 

В 2007 году рукопись прочитал директор Эрмитажа Михаил Пиотровский. Он принял решение напечатать ее в музейном издательстве, в серии «Хранитель», и сумел получить согласие от Никулина. Книга вышла небольшим тиражом и поначалу продавалась только в Рыцарском зале Эрмитажа. Ее раскруткой никто не занимался. Но пресса, бурные дискуссии и сарафанное радио сделали свое дело. Первый тираж книги смели с прилавков, и вскоре пришлось допечатывать.

В 2011 году критик Ольга Лебедушкина писала: 

Война карты и война окопа

Мемуары Николая Никулина состоят из трех смысловых частей. Сначала искусствовед рассказывает о первых годах войны, Ленинградском и Волховском фронтах и прежде всего о боях за крошечный полустанок Погостье. Они состоялись в первой половине 1942 года в рамках амбициозного и непродуманного наступления по всем основным направлениям, что привело к чудовищным человеческим потерям. Вторая часть собрана из новелл разного времени, показывающих фронтовые будни. Пропагандистской героизации, не отменяющей реальных подвигов, автор противопоставляет человеческое измерение войны. Третья же часть, вопреки оглавлению, начинается с середины блока новелл. Она посвящена войне на чужой территории и заканчивается возвращением домой из захваченного Берлина.

Мемуарный и публицистический ракурсы в книге тесно переплетены. Никулин рассказывает о своем военном опыте и тут же переходит к обобщениям, которые отражают его взгляд на отношения власти и общества в СССР и на войну как явление. Уже в предисловии Никулин обозначает ключевую дихотомию текста. В оппозиции противопоставляются те, кто находится под огнем, и люди, которые «на передке» не бывают:

Водораздел между этими людьми проходит через всю книгу. По сути, они участвуют в разных войнах. «Абстрактная война» штаба и Кремля не подразумевает ни зримого убийства, ни ежеминутного присутствия смерти. Это война карты, обезличенных солдатских масс, масштабных замыслов и бессмысленных приказов. Война, увиденная сверху, с безопасной, а не безымянной высоты. Совсем иную картину показывает Никулин: запредельный страх, грязь, кровь, превращение живых людей в трупы, поставленное на конвейер.

Вокруг Великой Отечественной хватает острых вопросов, но в книге Никулина они затрагиваются лишь отчасти. Власовцы в «Воспоминаниях» резко осуждаются. О бывших белых, вставших на сторону Гитлера, нет ни слова, но сложно подозревать автора в симпатии к ним. У Никулина нет ни грамма сомнений в том, что нацизм — зло, с которым нужно бороться. Даже насилие против гражданских в Германии на заключительном этапе войны он объясняет (не оправдывает!) «местью немцам, которые много хуже вели себя на нашей земле». Впрочем, само обращение к этой теме остается болезненным.

И всё же главная политическая острота в «Воспоминаниях о войне» возникает там, где автор контрастно сталкивает две войны — штабную и окопную. 

Здесь Никулин создает панорамную картину — отсюда и отстранение, и обезличивание массы. Так он изображает восприятие штаба, мало озабоченного человеческим измерением войны. Столь выразительной в книге эта оптика оказывается именно за счет соседства с окопной:

Никулин стремится пробудить в читателе эмпатию. А потом активированное читательское сопереживание направляет на панорамную картину. Внесенное в нее человеческое измерение высвечивает преступность множества напрасных военных жертв и самой привычки заваливать противника трупами.

«Воспоминания о войне» Никулина — не только о войне. Она, в его логике, лишь заострила нездоровые отношения власти и общества, менее заметные в мирной жизни. Автор не раз проводит параллели: говорит, что война «велась методами концлагерей и коллективизации», предполагает, что и решения о том, где сеять кукурузу, а где овес, принимаются в кабинетах, весьма отдаленных от реальных полей. В результате не растет ни то и ни другое, а у профессионалов на местах и на земле начисто отбиты инициатива, ответственность и умение принимать самостоятельные решения. Зато развит страх перед начальством и стремление угодить ему любой ценой. Наконец, торжествует некомпетентность, потому что кадры отбираются по совсем другим критериям. То же и на фронте: Никулин постоянно говорит о «развале», «головотяпстве» и «негодной организации».

Страшную человеческую цену масштабных наступлений начала 1942 года еще можно было хоть как-то объяснить критической ситуацией на фронте, но Никулин пишет, что на финальном этапе войны, когда у армии было в достатке оружия и умения воевать, массовые ненужные жертвы продолжались. По его мысли, насильственная политика Сталина и большевиков «развратила всю страну», что и привело к чудовищному небрежению живым существом. «Привыкли мы к этому: солдаты — умирать, начальство — гробить».

Эта политика обернулась определенной «селекцией». Совестливые и ответственные в системе не выживали. Настоящие патриоты, первыми поднимавшиеся в атаку из окопов, первыми и гибли. Командующие, которые не могли посылать людей на смерть в заведомо обреченной атаке, шли умирать вместе с ними. Удел тех, кто пытался спорить с начальством, тоже был трагическим. Зато приспособленцы отлично сохранялись и устраивались — нередко за счет других. Никулин опасается, что этот противоестественный «естественный отбор» будет дорого стоить России в будущем, когда безжалостность, конформизм и нигилизм, показавшие свою эффективность, через воспитание и социализацию станут формировать следующие поколения.

«Политические аресты многих лет, лагеря, коллективизация, голод уничтожили не только миллионы людей, но и убили веру в добро, справедливость и милосердие. Жестокость к своему народу на войне, миллионные жертвы, с легкостью принесенные на полях сражений, — явления того же порядка». Главную вину Никулин возлагает на Сталина, но затем пишет, что и он возник не на пустом месте. Вспоминает Ивана IV Грозного, Петра I, Николая I и политику Аракчеева. Ход мысли Никулина оказывается близок к эссе писателя и историка Владимира Шарова, который считал, что Иван IV, Петр I и Сталин наиболее радикально воплотили присущую России государственническую модель властвования.

Практика абстрагирования граждан властью и обесценивания конкретной жизни — системное явление для этой модели. Жесткая вертикаль подразумевает удаленность правителя от ситуации на местах, непонимание контекста, схематичность управления, подавление обратной связи и инициативы снизу. Власть оказывается единственным субъектом-автором, люди — заменимыми функциональными клетками в организме государства.

Насилие над гражданами в такой модели — допустимое средство. Серьезных сдержек нет. Страх формирует привычку с любого яруса вертикали смотреть только вверх и отвечать лишь перед теми, кто выше. Внимательное отношение к нижним ярусам, напротив, необязательно. Глобальная модель абстрагирования и насилия становится примером и оправданием для множества локальных.

В этом смысле упоминавшийся тезис Никулина про «месть немцам» на их земле выглядит лишь частичным объяснением. Из самой логики книги вытекает и дополнительное: солдаты воспроизвели привычное начальственное насилие по отношению к расчеловеченному за годы войны врагу, тем более что высшее руководство не особенно этому препятствовало. По сути, угнетенные получили частичную власть и, естественно, злоупотребили ею.

Один из самых сильных сюжетов книги — про немецкую девушку Эрику, которую Никулин защищал от насильников. Он восторженно и тепло описывает общение с ней как с близким человеком. Когда же возвращается в ее городок, узнает, что солдаты, пришедшие вслед за их частью, изнасиловали Эрику толпой, и она совершила суицид. Этот трагический сюжет строится так же, как и панорамная сцена атаки «Иванов». Никулин снова сталкивает человеческое измерение и абстрагирование, показывая сходную природу насилия в исполнении руководства и подчиненных.

«Наша победа превращена в политический капитал»

В начале книги Никулин говорит, что мемуары о войне обычно пишут люди, далекие от линии боестолкновения. Затем возмущается мифом о том, что победили благодаря Сталину и с его именем на устах. Резко критикует журналистов, которые «вместо того, чтобы честно разобраться в причинах недостатков, чему-то научиться, чтобы не повторять случившегося впредь, — всё замазали и залакировали».

А ближе к концу пишет: 

Никулин остро реагирует на то, что пространство памяти о войне захватывается государственнической трактовкой. Ее задачей было в том числе максимально затушевать вопрос о человеческой цене победы, который мог бы всерьез пошатнуть вертикаль. Власть — и особенно в путинское время — настроена сохранить за собой право располагать субъектностью граждан, использовать их и жертвовать ими по своему усмотрению. Поэтому в публичном поле до сих пор война карты и штаба побеждает войну окопов. По той же причине книга Никулина вызывает у государственников такое раздражение.

Заметных высказываний чиновников о «Воспоминаниях…» сеть не сохранила. В 2007-м, когда книга вышла, Великая Отечественная не была настолько политизированной темой, как после 2014-го. Переиздания было проще игнорировать. Тем не менее критика от сторонников действующей власти и людей, с ней сотрудничающих, появляется до сих пор. Можно вспомнить статьи Григория Пернавского и Алексея Пекарша, Александра Медведева, критические разборы от Баира Иринчеева и Дмитрия Пучкова, Артема Драбкина и Егора Яковлева. Иринчеев, Драбкин (он участвовал и в работе над статьей Пернавского — Пекарша, которую опубликовал на своем портале Warspot) и Яковлев состоят в научном совете Российского военно-исторического общества, активно проводящего государственную линию трактовки ВОВ.

Каждый из материалов претендует на непредвзятый анализ текста Никулина, которого как раз упрекают в идеологичности. Действительно, называть книгу единственной объективной картиной Великой Отечественной странно. Этому противоречит сам жанр мемуаров и выраженные убеждения автора. Но ведь и политические убеждения его критиков сложно не заметить.

Упреки в публицистичности, изобилии обобщений и нередких пересказах чужих слов справедливы (хотя виденного самим автором более чем хватает), но только в том случае, если книга претендует на научную истину. Однако о субъективности неоднократно заявляет и сам Никулин, и Пиотровский в предисловии. Что же касается культа вокруг «Воспоминаний о войне», то, помимо высокого литературного качества и содержательности книги, он объясняется многолетним государственным цензурированием темы.

Впрочем, по большей части оппоненты занимаются дискредитацией личности автора: Никулин критикует армейское насилие над женщинами, а его критики утверждают, что он презирает женщин, показывая их только в этом контексте (упоминавшийся образ Эрики эту манипуляцию ломает), а Дмитрий Пучков к тому же предполагает, что автору «не давали».

Говорят о его презрении или к «простому народу», или к соотечественникам. В первом случае акцентируют внимание на интеллигентском снобизме, тут же выстраивая ассоциативный ряд между интеллигентом и иноземным врагом. Во втором даже намекают на то, что сам Никулин был шовинистом, а его отдельным мыслям присущ «нацизм» и «расизм». В «Воспоминаниях о войне» действительно преобладают негативные человеческие поступки, но сказать, что Никулин всех мажет одной краской, нельзя. В панорамных образах с «Иванами» выражено как раз сопереживание, а не презрение. И если в предвзятости к начальству автора можно заподозрить, то к согражданам — нет.

Самая тонкая манипуляция критиков — попытка показать Никулина сломанным человеком, чья травма целиком окрасила его восприятие действительности, жестко исказив его. «Понимающий» Драбкин тут изображает человеческое сочувствие к Никулину. Пернавский и Пекарш сожалеют, что книга, написанная в целях самолечения, была опубликована, и отмечают, что были люди, «справившиеся с травмой иным способом или вообще избавившиеся от нее». Дмитрий Пучков с присущей ему прямолинейностью называет Никулина «не мужчиной» и предполагает, что автор «грязью заливает остальных. Пытаясь, наверное, тем самым показаться себе не столь жалким». И хотя, симулируя объективность, некоторые критики говорят, что с книгой полезно ознакомиться, у их аудитории такое желание возникнет вряд ли.

Впрочем, важнее то, что в критике отсутствует. Самые острые проблемы «Воспоминаний о войне» или затушевываются оппонентами, или попросту замалчиваются. Обсуждая книгу, они последовательно обходят ее суть. В результате широкий набор претензий к мемуарам Никулина играет отвлекающую роль. Противники книги выстраивают целый лабиринт, маскируя от своей аудитории очень простой базовый тезис: «Большая часть людей хочет жить и не хочет умирать, особенно преждевременно».

А значит, государство должно отказаться от пагубной привычки отнимать субъектность своих граждан и сорить ими как в войнах, так и в мирной жизни. Но власти последовательно обороняют жесткую вертикаль. Пока это так, платить будут люди — и увы, дорого.