«Нас пытаются вывезти, но я им этого не позволю»

— Марина, вы с Николаем когда-нибудь вообще обсуждали тему возможного отъезда из Беларуси?

— Никогда. У нас это императивно, по умолчанию, невозможно. И в 2015 году, когда Николай вышел после предыдущего тюремного срока, огромное количество людей на улицах подходили к нему, чтобы пожать руку, и едва ли не каждый спрашивал: «Ну вы же не уедете? Вы же нас не бросите?» Николай всегда отвечал, что никуда не уедет. И, естественно, мы это даже не обсуждали.

— Как вы узнали о том, что Николай больше не в колонии?

— Я узнала об этом от своего сына Юры. Возможно, это было еще до первых сообщений в медиа. Он написал мне в мессенджер: «Мама, это пиздец». Я ему перезвонила, и он кричал: «Мама, он возвращается!» Я сначала не поняла: кто, что, куда возвращается?.. Юра сказал: «Николая вывозят из страны, а он возвращается в Беларусь». Николай, оказалось, звонил мне с чужого телефона практически сразу же, как выпрыгнул из того автобуса, но не дозвонился: номер был отключен, я в тот момент находилась не в Беларуси. И тогда он позвонил Юре. В общем, в итоге я продиктовала Юре номер девушки, которая находилась рядом со мной, и Николай смог мне позвонить — с чужого телефона на чужой. Это было невероятно — тот же голос, та же уверенность, та же любовь. 

К сожалению, мы смогли поговорить очень коротко. Рядом с ним, по словам тех, кто находился в автобусе, стояли двое гэбистов — они грамотно стояли, на камеры наблюдения не попали. Их не видно.

— Вы не просили его хотя бы ради безопасности на этот раз согласиться и уехать?

— Нет. Я только просила, чтобы он меня дождался на границе. Я хотела его обнять. Я готова была оставаться с ним на нейтральной полосе столько, сколько потребовалось бы, хоть всю жизнь. Но не успела. Я понимала, что он не будет меня ждать. Это было бы слишком невыносимо. Потом я идентифицировала это место, где Николай находился: шлагбаум, рядом будка и перед шлагбаумом бетонный отбойник. Метр площади.

— И с того момента, когда он вам позвонил, не было никаких известий? Может, какие-то неофициальные «сигналы»?

— Ну что вы. Я вообще удивляюсь, как они такой прокол совершили: попытаться вывезти Николая, учитывая характеристики его личности, — совсем бессмысленная затея. Не только для меня, но и для них должно было быть очевидно, что вывезти его не получится. Когда начались депортации под видом освобождения, особенно после сделки с вывозом Сергея Тихановского, я больше всего боялась, что с Николаем попытаются поступить так же: знала точно, как он себя поведет. И еще он мне успел по телефону сказать: «Они вывозят патриотов. Что будет со страной?» Они ведь действительно всю «старую гвардию» собрали на ночь перед депортацией в одной камере СИЗО КГБ. Ребята, которые провели ночь в этой камере, говорили мне потом, что Николай сразу сказал: «Я никуда не поеду».

— Сколько времени длилось инкоммуникадо Николая? Можете ли подсчитать время от последнего звонка из колонии до звонка с нейтральной полосы?

— У нас не было звонков из колонии даже до полной изоляции. Был один-единственный звонок в 2022 году — это у них по уголовно-исполнительному кодексу называется исключительными обстоятельствами: «Смерть или тяжелое заболевание близкого родственника, угрожающее его жизни». Свиданий в колонии у нас не было вообще ни разу за три года и почти три месяца, которые он провел в Глубоком, — это единственная в Беларуси колония особого режима. В последний раз я его видела на краткосрочном свидании, которое нам дали после апелляции, 1 июня 2022 года. С тех пор я Николая не видела и не слышала. А полное инкоммуникадо началось 9 февраля 2023 года и продолжалось два года, семь месяцев и два дня — до звонка с границы. С Николая всё началось, потом в полной изоляции оказались и другие политзаключенные — в общем, распространение передового опыта.

— И как вы держались эти два года семь месяцев и два дня, когда никто не знал, жив ли Николай вообще?

— Я знала, что он жив. Между нами всегда есть связь — не знаю, как это объяснить. Через Бога, наверное. Я всегда чувствую, когда ему плохо, а когда хорошо. И я всё это время просто понимала, что он жив. Кстати, ребята, которые сидели с ним в ту последнюю ночь в камере СИЗО КГБ, сказали, что он во время отсидки перенес инфаркт. И я вспомнила, как однажды мне стало невыносимо плохо. Я просто каталась по полу и выла. И воскресным вечером рванула искать его по тюремным больницам. Это было в апреле. Думаю, именно тогда у него и был инфаркт.

— Вы предполагали, что он может просто выпрыгнуть из автобуса?

— Конечно. Во-первых, он обещал людям. Во-вторых, для него Беларусь — высшая ценность. В-третьих, для него это означало бы предать самого себя. И, в конце концов, он должен был сломать эту игру.

— Соратник Николая Евгений Вильский, который приезжал в тот день на границу и пытался уговорить Николая поехать в Литву, говорил, что Николай ответил: «Лукашенко не будет распоряжаться моей жизнью».

— Не совсем точно. 

Для Николая остаться собой всегда было важнее, чем находиться в безопасности и на воле. Он всегда говорил: «Наши ценности стоят ровно столько, сколько мы готовы за них заплатить». Я за последние дни прочитала столько всякого про выбор Николая, что комментировать могу только матом: о том, что «чего он там добьется, остался бы на свободе в Литве и мог бы принести больше пользы». Ага, полмиллиона уехавших принесли такую пользу Беларуси, что на Марсе будут яблони цвести при такой-то активности.

— Сколько в общей сложности Николай отсидел?

— Практически 12 лет. В этот раз он провел за решеткой пять лет три месяца и 12 дней. И не просто за решеткой, а в одиночной камере. В прошлый раз — четыре года восемь месяцев и три дня. Плюс два года «химии», плюс СИЗО после Марша свободы в 1999 году. А административные сутки даже подсчитать невозможно. Для меня это очень болезненно, когда небрежно подают информацию о нём. Вот читаю: «После выборов 2010 года Николай Статкевич отсидел больше четырех лет». Что значит «больше четырех»? А давайте вы отсидите эти восемь месяцев и три дня, которые обозначили невнятным словом «больше», и поймете, что это значит.

— Сейчас, когда вы подавали заявление в милицию об исчезновении Николая, вам не пытались препятствовать?

— Нет, заявление они приняли. Правда, это было очень долго, продержали меня три часа воскресным вечером. И пока я сидела, наблюдала: там сейчас все такие молодые-зеленые, что просто страшно.

— Какой реакции вы ждете?

— Если они два года и семь месяцев могли держать моего мужа в полной изоляции, то что может заставить меня думать, будто сейчас мне вдруг позвонят и скажут что-нибудь? Я буду искать его всеми возможными способами. Я очень надеюсь, что сделку с американцами, в рамках которой политзеков вывезли из тюрем, режиму отменить уже не захочется. И это вселяет надежду, что Николай жив и вернется.